Дмитрий Хван - Хозяин Амура [СИ]
Добродушно ухмыляясь, он поднял ладони вверх, словно извиняясь за то, что покидает стол, и проследовал за служкой. Вслед за Андреем Валентиновичем направилось двое офицеров. Как оказалось, совсем недавно в Сердоболь прискакал гонец из Орешка, привезший указание из Москвы об оставлении корельских землиц, а также града Корелы и Сердобольского уезда, среди прочих. Это было сильным ударом для ангарца. Первое время полковник Смирнов как мог, гасил бурлящие внутри него эмоции. Но, несмотря на все старания, клокочущие в нём чувства несправедливости и унижения, вырывались наружу. Выговориться у него не получалось, потому что связать даже пару слов Андрей Валентинович не мог — мешали ругательства, кои гремели на весь дом, как только он открывал рот. В итоге, махнув рукой, ангарец выскочил на двор и кликнул немедля собирать сержантов и офицеров своего батальона «Карелия».
Как же это, взять и отдать обратно, за здорово живёшь, северную Ладогу после того, как тут не осталось ни одного шведа, а народ местный ликует до сих пор?! Лютеранских священников карелы первыми погнали отсюда, добавляя для скорости хороших тумаков. И что, теперь им снова ожидать рыбоглазых святош в гости, под защитой шведских мушкетов и пик? Да не бывать этому! Что они там, в Москве, ополоумели? Шведа давить надо было, до конца давить! Гнать его дальше — к Выборгу, к Нейшлоту! Сбить с врага спесь — только тогда он будет на переговорах податливым и согласным на многое. А теперь датчане снова останутся одни лицом к лицу с врагом, ведь на поляков ни малейшей надежды нет. Теперь нам за Курляндию и Эзель переживать надо будет. Продолжая таким образом накручивать себя, полковник вышел на двор, где наскоро посовещавшись с офицерами-первоангарцами, взобрался на стоявшую телегу и обратился собравшимся воинам:
— Мои боевые товарищи! Я имею в виду тех, кто учился и возмужал у нас, в Сибири! Вы должны понять меня! Все мы задачу свою выполнили — освободили от вражеской оккупации часть русской земли. Но сейчас половину этой земли, на которой живут русские и православные люди, временщики в Кремле отдали шведу обратно, желая поскорее завершить справедливую войну, которую начал покойный Государь Михаил Фёдорович…
— Ишь как заговорил, — склонился к уху друга один из бывших морпехов, стоявших неподалёку в прибывающей толпе ладожан. — Государь…
— Сдаётся мне, полковник оставит таки нас тут ещё на год, это самое меньшее, — скрипнул зубами второй.
— Что вы думаете по этому поводу? — продолжал Смирнов, обращаясь к молодым ангарцам, стараясь также, чтобы и местный люд его услышал. — Нужен ли столь худой мир? Нужно ли снова ждать тут, на карельской земле, шведского хозяина?
Молодёжь одобрительно зашумела, поддерживая своего полковника. Из толпы послышались гневные и язвительные выкрики, адресованные московским боярам. Находившиеся на дворе вперемешку ангарцы, стрельцы, мужики-обозники и местные крестьяне полностью поддержали порыв Андрея Валентиновича. А тот, чувствуя полную поддержку, воскликнул:
— Коли Москва отказывается от вас, — указал он на группу ладожан, — то я предлагаю вам самим решить свою судьбу! Желаете ли вы бороться с врагом, помогая нам, или будете бежать с родной земли?
Ответом ему были возгласы крестьян, желавших с оружием в руках защищать родной край, а один пожилой ладожанин даже забрался на телегу и обратился к своим землякам:
— Ежели помните, яко блаженные памяти владыко корельский Сильвестр завещал нам ворогов земли родной и веры православной побивати, так нонче же сызнова беда пришла! Только государевы стрельцы свея погнали прочь, как отдали нас! Ещё раз отдали, как бывало! Тогда люд поднялся и сейгод подымется! Верно ли говорю я, корельцы?
— Верно Матвей! Не желаем лютеранских попов терпеть! Пошто они иконы наши топчут?! Детей крестить нельзя! — раздались возбуждённые голоса.
Однако не все из присутствовавших разделяли общее возмущение и желание продолжать борьбу с врагом. Стоя в тени огромной сосны, двое офицеров лет сорока с кислыми лицами обозревали шумящую толпу разношёрстного народа и фигуры двоих выступавших, возвышающихся над ними.
— А Ленин на броневик, помнится, вставал… — с усмешкой проговорил один.
— Я надеюсь, Смирнов знает, что делает, — сказал второй. — Иначе такая каша заварится, что нам не расхлебать будет.
Бывшие морпехи не горели желанием продолжать воевать в глухих лесах Карелии, желая поскорее вернуться на берега Ангары, ставшей им вторым домом, к которой они успели прикипеть. Там сейчас находились их домашние очаги, их семьи, их дети, наконец. Терять лишний год, а то и более, им совершенно не хотелось. После чёрного дня окончательного закрытия аномалии, когда люди потеряли всё то, что было им дорого, чувство привязанности к родным стало доминирующим. Вряд ли полковник этого не понимал. В отличие от морпехов, молодёжь Ангарии напротив, были настроена на продолжение войны. Та видимая лёгкость, с которой они шли от одной победы к следующей, занимая крепости, городки и поселения карельского края, вскружила им голову, и теперь стрелкам хотелось большего — ещё побед, новых взятых крепостей. Смирнов это видел и чувствовал опасность, исходившую от такого шапкозакидательства. Ведь, по сути, с организованной силой шведского войска ангарцы ещё не встречались. Да, они сумели взять две достаточно сильные крепости с гарнизонами в несколько сотен человек каждая. Да, они прошли маршем по западному берегу Ладоги, взяли Корелу, Тиурулу, ещё несколько поселений, выгнав оттуда с активной помощью местного православного люда немногочисленных шведов и финнов. Но разве это можно считать убедительной победой? Конечно же, нет. Для оной нужно было нечто действительно громкое, чтобы погромче аукнулось в Стокгольме. И полковник уже знал, что это будет.
— Пущай Якимку, пса, приведут! Живота лишить его, паскуду! — раздалось вдруг из толпы. — К лютеранству окаянному принуждал он люд православный!
Якимкой крестьяне назвали Якима Терентьева — священника православной церкви в Терву, который требовал от своей паствы переходить в шведскую веру. На службе он использовал лютеранский катехизис, переведённый на карельский язык другим пленником — карелом Ефимом Семёновым, который служил фогтом северного Кексгольмского лена, то есть состоял на шведской службе. Однако с ним ангарцы разобрались быстро — Ефим пользовался в народе уважением и открыто враждовал с Терентьевым. Кстати, карельский катехизис, отпечатанный в Стокгольме, писан был на основе кириллицы, что вызвало у Смирнова, взявшего его в руки, неподдельный интерес. Прежде он читал, что оный труд составлен был на финском, но правда жизни оказалась иной. Семёнов, или Симо Весимаа, как звучало его имя по-карельски, заслужил уважение ангарцев своей твёрдой позицией. Полковник, а с ним многие согласились, посчитал необходимым использовать Ефима на своей стороне. Был и третий пленник — захваченный в селении Тиурула русский боярин Родион Лукьянович Лобанов, перешедший на службу к шведам почти три десятка лет назад, помогая войскам Якоба Делагарди, в то время хозяйничавших на этой земле. За это он получил от короля Швеции Густава грамоту на владение окрестными землями, став на продолжительное время фогтом северного Кексгольмского лена, являясь, таким образом, предшественником Семёнова. Сейчас Лобанов вместе с Терентьевым находился в Сердоболе, заключённый под стражу. Смирнов планировал отвезти их в Москву, чтобы изменники были подвергнуты суду. Теперь же, в связи с изменившимися обстоятельствами, полковник решил использовать и боярина в своих интересах.
— Лобанова пусть после Терентьева приведут… — подозвал он своего зама, Евгения Лопахина. — Глянем, что народ скажет.
Под улюлюканье толпы, сдерживаемой стрельцами и стрелками, пред народом был поставлен Яким Терентьев. Словно волчок, он вертелся вокруг себя, выпучив совиные глаза. Борода его была всколочена, а нижняя челюсть лязгала от страха быть растерзанным крестьянами, кои его люто ненавидели. По знаку Смирнова стрелецкий воевода Афанасий Ефремов, поспешая, зачитал Якиму список его прегрешений перед верой и народом, после чего вопросил толпу:
— Как судить его будете, люд православный?
— Смерть! Повесить, собаку! — раздалось множество возгласов. — В мешок и к водянику! — гул напиравшей толпы нарастал.
Ефремов вопросительно взглянул на полковника — тот молча кивнул в ответ. И в тот же миг двое дюжих стрельцов, схватив хнычущего Якима под руки, потащили обмякшую и вяло подвывавшую жертву к перекинутой через крепкий сук удавке.
И нескольких минут не прошло, как привели и бывшего фогта, лицо которого местами отливало синевой, а топорщившиеся некогда усы теперь бессильно повисли. Боярин не медля ни мгновения, да правильно оценив критичность ситуации, в виде ещё бившегося в агонии Терентьева, тут же громогласно принялся отрекаться от шведов, прося у народа прощения, напоминая о своих заслугах в деле защиты церкви и паствы от лютеран. Пустив слезу, он даже укорял ладожан в излишней жесточи, чем умилил многих, и на этот раз расправы не произошло. Полковник облегчённо вздохнул — дойди дело до линчевания, пришлось бы боярина защищать. Стоявший у телеги стрелецкий воевода так же расслабился, переглянувшись с ангарским военачальником. Первое дело было сделано — полковником-ангарцем был вершён суд, серьёзный зачин для дальнейшего развития задумки Андрея Валентиновича. Да и с людьми повезло, особенно с воеводой Афанасием.
